shoots to kill, but aims to please
Воскресный вечер, Л. сидит напротив, нелепый, раздражающий, между нами два стакана свежевыжатого сока, я смотрю куда угодно, по сторонам и в потолок, вытягиваю ноги как можно дальше, обходя металлическую ножку стола и помятые ботинки, улыбаюсь, открыв рот, должно быть, неоднозначное зрелище.
Шесть часов, по траектории комнатного насекомого от одного мужского магазина к другому, и Л. В шаге от обретения гардероба — на завтра мы оставили обувь, пальто и мелочи вроде шарфа и перчаток.
Поворачиваюсь, рассматриваю подсвеченное со всех возможных сторон лицо, щетина пробивается клочками и похожа на театральный грим и грязь одновременно. Вопрос почему-то вытаскивает на поверхность ощущение тупой растерянности, перебираю варианты, машинально листаю какой-то справочник, позволяю подкорке привычно тратить ресурс на визуализацию, картинки, обрывки старых фильмов и не очень старых, сама сижу рядом, отдыхаю и думаю, медленно. В конце концов сползаю чуть ниже по вспухшему дивану, открываю рот и готовлюсь слушать, иногда оттуда появляются, слава богу, интересные вещи, удивительно, что каким-то образом все это берет начало в моей голове, той самой, выстуженной и темной, как трюм большого полярного корабля в большую полярную ночь. Похоже, скорее, на скромную трансляцию или включенный телевизор, возле которого кто-то уснул.
На этот раз ничего особенно интересного, по крайней мере, сначала. Л., я помогаю потому, что могу, и мне скучно, к тому же. Развлекаюсь, и ведь, по большому счету, мне не нужно делать ничего, тихо перебирать ряды аккуратно развешенных, приятно повторяющихся вещей и вытаскивать ближе к нашему грешному беспорядочному миру подходящие прошитые куски ткани, винные, землистые, рыжие, горчичные, просто потому, что ты весь серый, несносно абсолютно. Говорить тебе, какой коричневый теплый, а какой холодный. Мерить мужские шляпы, гладить безразмерные толстые свитера, запрещать одно, разрешать другое, не думая ни о чем и не заботясь. Я забыла и не хочу понимать, как это сложно для тебя, и ново, и значимо, и нет сил быть хорошей, приятной, может быть, я хочу увидеть хоть что-нибудь, кроме задавленной покорности и говорю, что тебе нужно стричься, бриться, найти хорошую оправу для очков, перестать оправдываться, выбросить старые вещи. Никому я не говорю столько дряни, больно бьющей по всему, до чего я дотягиваюсь, не сходя с места, может быть, мне интересно, где у тебя дно, и можно ли его пробить, и что хлынет внутрь, обдавая ноги, колени, руки и локти, живот. Вышибет застоявшийся воздух из тебя, и ты сдуешься, сморщишься, мне перестанет казаться, что глаза у тебя слишком выпуклые, а рот слишком большой и влажный, а подбородок бесформенный, мягкий, как изнанка зрелого гриба. Ударит по бокам и спине меня, пошатнет, заставит дышать глубже, как утопающие умеют и не могут, добавит красок и рождественских огоньков — оглядываюсь, на стене висит гирлянда, путано бежит по постороннему велению вдоль кирпичных обоев.
Вечером ты присылаешь мне смс, жена твоя сказала "хорошо" и отвернулась к стене, я бешенею, с нуля до пределов, вы оба такие... такие... медленные. Ты похож на присыпанный землей костер, в который кинули выеденную консервную банку. А Н. отпускает тебя вот так, но я вижу, не здесь, не сейчас, как она смотрит на меня при встрече, с улыбкой, похожей на накладную бороду.
Да, давай завтра в шесть. И шарф вы пойдете покупать вдвоем. Причастность — это хорошо.
Спускаемся в метро, думаю некстати о том, что цвет будет не дай бог, и какое-то время мне не все равно, но потом это ощущение пропадает.
Волнуют меня совсем другие вещи.
Шесть часов, по траектории комнатного насекомого от одного мужского магазина к другому, и Л. В шаге от обретения гардероба — на завтра мы оставили обувь, пальто и мелочи вроде шарфа и перчаток.
Поворачиваюсь, рассматриваю подсвеченное со всех возможных сторон лицо, щетина пробивается клочками и похожа на театральный грим и грязь одновременно. Вопрос почему-то вытаскивает на поверхность ощущение тупой растерянности, перебираю варианты, машинально листаю какой-то справочник, позволяю подкорке привычно тратить ресурс на визуализацию, картинки, обрывки старых фильмов и не очень старых, сама сижу рядом, отдыхаю и думаю, медленно. В конце концов сползаю чуть ниже по вспухшему дивану, открываю рот и готовлюсь слушать, иногда оттуда появляются, слава богу, интересные вещи, удивительно, что каким-то образом все это берет начало в моей голове, той самой, выстуженной и темной, как трюм большого полярного корабля в большую полярную ночь. Похоже, скорее, на скромную трансляцию или включенный телевизор, возле которого кто-то уснул.
На этот раз ничего особенно интересного, по крайней мере, сначала. Л., я помогаю потому, что могу, и мне скучно, к тому же. Развлекаюсь, и ведь, по большому счету, мне не нужно делать ничего, тихо перебирать ряды аккуратно развешенных, приятно повторяющихся вещей и вытаскивать ближе к нашему грешному беспорядочному миру подходящие прошитые куски ткани, винные, землистые, рыжие, горчичные, просто потому, что ты весь серый, несносно абсолютно. Говорить тебе, какой коричневый теплый, а какой холодный. Мерить мужские шляпы, гладить безразмерные толстые свитера, запрещать одно, разрешать другое, не думая ни о чем и не заботясь. Я забыла и не хочу понимать, как это сложно для тебя, и ново, и значимо, и нет сил быть хорошей, приятной, может быть, я хочу увидеть хоть что-нибудь, кроме задавленной покорности и говорю, что тебе нужно стричься, бриться, найти хорошую оправу для очков, перестать оправдываться, выбросить старые вещи. Никому я не говорю столько дряни, больно бьющей по всему, до чего я дотягиваюсь, не сходя с места, может быть, мне интересно, где у тебя дно, и можно ли его пробить, и что хлынет внутрь, обдавая ноги, колени, руки и локти, живот. Вышибет застоявшийся воздух из тебя, и ты сдуешься, сморщишься, мне перестанет казаться, что глаза у тебя слишком выпуклые, а рот слишком большой и влажный, а подбородок бесформенный, мягкий, как изнанка зрелого гриба. Ударит по бокам и спине меня, пошатнет, заставит дышать глубже, как утопающие умеют и не могут, добавит красок и рождественских огоньков — оглядываюсь, на стене висит гирлянда, путано бежит по постороннему велению вдоль кирпичных обоев.
Вечером ты присылаешь мне смс, жена твоя сказала "хорошо" и отвернулась к стене, я бешенею, с нуля до пределов, вы оба такие... такие... медленные. Ты похож на присыпанный землей костер, в который кинули выеденную консервную банку. А Н. отпускает тебя вот так, но я вижу, не здесь, не сейчас, как она смотрит на меня при встрече, с улыбкой, похожей на накладную бороду.
Да, давай завтра в шесть. И шарф вы пойдете покупать вдвоем. Причастность — это хорошо.
Спускаемся в метро, думаю некстати о том, что цвет будет не дай бог, и какое-то время мне не все равно, но потом это ощущение пропадает.
Волнуют меня совсем другие вещи.
