Молча смотрю, как ты подходишь к окну и дергаешь иссохшую раму, раз, другой; та, подчинившись, неохотно подается навстречу, выплюнув кучку щепок прямо тебе на ботинки, и в комнату с грохотом ломится поток горячего воздуха, похожий на столб сухого кипятка. Пройдясь по углам, он выжигает сбившуюся клубками пыль, и в воздухе осязаемо сгущается привычный, и потому приятный запах: теплая древесина, ржавое железо, старая краска и не менее старый замусоленный хлопок — чужое постельное белье.
Пол под ногами скрипит, когда ты опираешься на шершавый подоконник и пытаешься протолкнуть глоток горячего воздуха глубже в легкие, кровать надсадно орет, когда я осторожно сажусь на покрытый пятнами матрас — комната захлебывается звуками, все, до чего дотрагиваются твои или мои устало трясущиеся пальцы, оживает и начинает ворчать, бормотать или петь, в зависимости от характера.
Медленно провожу саднящей кожей по металлическим шишечкам на спинке кровати, на горбатую гору подушек сыпется мелкое бурое крошево, и к потолку поднимается тихий напряженный звон.
Молча рассматриваю стены в неровных наростах обоев; кое-где среди желтоватых разводов видны светлые прямоугольники, побольше и поменьше, и меня, как и всегда, мимолетно задевает чем-то вроде грусти. Как и всегда, это быстро проходит, уносится со сквозняком куда-то за пыльное оконное стекло, и я перестаю думать о тех, кто жил здесь когда-то и спал на простынях в мелкий цветочек, по утрам пуская слюну в бесформенную, слишком большую подушку.
Ты так и замер там, возле окна, вцепился в сухую бугристую доску; я вспоминаю, какие у тебя мозоли на ладонях, твердые, гладкие, и все равно ведь умудришься всадить себе занозу куда-нибудь во впадинку между пальцев, кожа там нежная, розовая и пахнет машинным маслом.
Пол медленно заливает густым оранжевым и красным; я могу не поворачиваться, так и вижу этот маслянистый тусклый блин, слишком большой, слишком... тяжелый, он и на солнце-то не похож, но вон, заползает за горизонт, высплескивая напоследок остатки света, чем-то это похоже на кофейный осадок на дне чашки.
Еще я знаю, что глаза у тебя закрыты, а плечи свело, я это чувствую, вот здесь, в своем темном углу, сидя на старой кровати, слушая, как за окном надрываются сверчки, а за стеной скребутся крысы. Это... всего лишь крысы на этот раз.
Пружина, все это время мирно дремавшая в матрасе, вдруг злобно ввинчивается в бедро, тычется в шов на джинсах, скребет по грубой ткани. Со вздохом приподнимаюсь и заталкиваю сумку поглубже под кровать, в пыль и темноту, откидываюсь назад, закрываю глаза. Мысли о том, чтобы раздеться, даже не возникает, есть только глухое желание где-то на задворках сознания, на которое давно уже никто не обращает внимания, как и на большинство других желаний, в общем-то.
Время течет вдоль стен с низким гудением и пропадает за окном в душной темноте, распугивая летучих мышей. Я прислушиваюсь к тому, как шуршат кожистые перепонки, суетливо, но деликатно, слушаю, как ты ворочаешься на соседней кровати, вспоминаю, что на полу между нами лежит вытертый палас с дыркой посередине.
Когда я начинаю засыпать, ты садишься, еще раз глубоко вдыхаешь, воздух прогревшийся, влажный и пряный — где-то рядом с домом ожившее после заката болото. В темноте мое имя шелестит не хуже потрескавшихся от жары мышиных крыльев.
Не дождавшись ни ответа, ни звука, ничего, ты ложишься и отворачиваешься к стене, больше нет ни попыток устроиться поудобнее в коконе провисших до самого пола дряхлых металлических ячеек, ни шумного от духоты дыхания, ты просто лежишь, касаясь ладонью затянутой в бумагу стены.
К некоторым желаниям я все-таки прислушиваюсь; встать и пробраться к тебе получается куда естественнее, чем кулем лежать на стервозной пружине и напряженно вглядываться в подсвеченную шальными светлячками темноту.
Кровать орет, но не слишком недовольно, я проваливаюсь куда-то в теплую яму из ржавой сетки, прижимаюсь грудью к твоей спине и сразу чувствую, как она расслабляется, кладу ладонь на жесткий бок, задевая ребра, и цыкаю на желание уткнуться носом в пахнущий потом и сухой травой затылок.
И мы засыпаем, так спокойно, как уже давно не получается по отдельности; краем сознания я вспоминаю, как плохо ты переносишь жару, дую на влажную шею, до которой пять сантиметров плотной вязкой духоты, с твоей руки на мою туда-сюда перебегают мурашки, и я скольжу в темноту с мыслью о том, что на завтра обещали дождь.