Ты трешь переносицу косточкой большого пальца и приоткрываешь рот, чтобы зевнуть; челюсть напрягается, левый уголок рта ползет вниз, губы липкие, как это часто бывает после сна; кожа между ними неохотно натягивается и тут же упруго возвращается на место, едва заметно открывая кромку зубов. В уголках глаз, минуя частокол ресниц, скапливаются слезы. И в этот момент я прицеливаюсь — придержать запястье правой руки, большой палец ровнехонько на пульсе, указательный ложится на курок как в материнские объятья — выдыхаю и пускаю пулю тебе в лоб. Прямо в середине сладкого зевка, не дав тебе закончить. Ты замираешь, мягко, податливо подавшись назад верхней частью корпуса, в горле тихо клокочет слюна, правая нога дергается и обмякает, не успев найти опору для тела. Я смотрю в твой правый глаз, он широко открыт, зрачок расползся по радужке и плавает там как в лужице меда; в нем отражается яркий прямоугольник окна, в глубине гуляют какие-то тени, наверное, жизнь по инерции все еще мечется у тебя перед глазами, не понимает, дурочка, что тебе уже не до просмотра короткометражек про первый мокрый поцелуй в школьной подсобке.
Глаз закатывается, выставляя белок в розовой сетке сосудов. И то, что от тебя осталось, твое
тело с грохотом заваливается куда-то набок, отираясь о кухонный шкафчик. На секунду отвожу глаза, смотрю внутрь себя и вижу, как по глазному яблоку стекает пыль.
Голоса в голове наконец затыкаются, это блаженная, умиротворенная тишина. Вдыхаю до упора, так, что легкие начинают протестующе ныть, и пропихиваю ствол между зубов; скрежет сдираемой эмали звучит как музыка. Говорят, мы не можем почувствовать вкус того, что наша слюна не может растворить, так вот, я определенно чувствую вкус металла, и это, на мой взгляд, удивительная вещь. Выходит, я мог бы жрать гвозди.
Челюсть начинает затекать; выдыхаю, указательный палец ложится на курок как в материнские объятья, привычно и успокаивающе. Смотрю в окно, небо бледное, птицы мечутся, наверняка орут, но мне не слышно — в голове шумит прибой.