Когда родители утаивают те или иные проблемы, которые, тем не менее, взвесью стоят в воздухе и расшатывают хрупкие взаимоотношения, я, как бы это сказать, выказываю недовольство. Намотайте тонкую металлическую струну на незащищенную ладонь и тяните. Всё гудит, молекулы вибрируют, плывут по лопнувшей вязкой ноте, кожа расходится. Поэзия, бессердечная сука.
Короче, it came to the point наступил момент, когда мама не в состоянии стоять, не цепляясь за стену, образно, и она, закономерным образом, перекладывает часть камней на те поверхности, к которым логичнее тянуться. Я не могу сказать — перестань, скорее, задумчиво сожру себя вместе с ножом, вилкой, салатом и горошком. Но и спать я не могу тоже, мысль о том, чтобы лечь и видеть сны, ужасает в той же степени, что и тянет к себе, на себя, "более чем приветствуется". Очевидно, даже в большей степени.
Можно держаться за слова, чем дольше получается формулировать и стягивать вместе бессистемное, тем крепче въедается в землю тот якорь, над которым я вишу подобранными ступнями вверх, вся кровь в горле и голове.
О якорях — написала Лёше Ивашкову, который снится с тупым упорством, всегда очень хороший, комфортный, мы дружили давно, ростом по полтора метра, как-то я зашла в их с мамой квартиру двумя этажами ниже, он посмотрел круглыми глазами из-под сведенных серьезных бровей, достал зажигалку, мазнул по колесику и брызнул на столбик огня то ли трофейным одеколоном, то ли мамиными духами. Теми же глазами я могла бы сейчас смотреть на разбухшую сверхновую, и дело, конечно, не в физиологии.
Когда у Лёши умер папа, очень давно, намного раньше, мама надела черное блестящее платье, мы спустились, Андрей Зиньковский, кажется, тоже был там, мы сидели на диване в тёмной комнате, смотрели телевизор, и я жалела, что у меня нет черного платья, только дурацкое красное с белым. Такое больше не повторялось, потом были дни рождения, но никогда после мы не сидели в темной комнате с горящими свечками и едким кислым запахом алкоголя, которого, вероятно, не было на самом деле. Бокалы были, но наверняка их содержимое не пахло так, что чесался язык.
О Лёшином папе я почему-то всегда думаю — "капитан". В белом кителе, красивый, фуражка в сгибе локтя, прижата к боку.
Мне кажется, я очень тоскую по Лёше, хотя и знаю, что хороший Лёша в лучшем случае смеется и взлетает над металлическим забором в одном упругом прыжке где-то в параллельной реальности. В этой реальности он во Вьетнаме, будет дома через три с половиной месяца, у нас нет причин видеться, потому что мы рассорились, очень давно, когда перестали быть детьми.