shoots to kill, but aims to please
Зимняя Москва похожа на стеклянный шарик с неправдоподобно пухлым снегом, ворохом смутно знакомых улиц и трогательным маленьким Кремлем посередине. Я люблю Москву зимой, она расслабляется, из тандема "стервозная женщина породы сноб и недобрая баба в халате" сразу получается округлая такая тетка, с грудью пятого размера в грамотном декольте, глубоким хриплым голосом вокруг дымящей сигареты, подсвеченная золотым, не чужая и не своя до поры до времени. Хочется добавить, что всё мужики ее хотят, но это не о том.
Когда приеду, вынырну в этот холодный воздух, к запаху пирожков и эхом гулящему говору цыган, придерживая рюкзак, спущусь в метро, скачущий поток лиц обтечет, заденет, утянет мягко, непричастно за собой — хорошо.
Москвы нет без людей, конечно, все это счастье как флажки на карте, яркие, уверенные, оживают под ними и вокруг них безжизненные плоскости, пересечения и координаты.
Москву можно разворачивать, чистить и отправлять в рот как конфеты из новогоднего кулька. Хватать теплую руку, в варежке или без, и бежать, розовыми от низких температур пальцами прижав адреса, упрятанные в карман, например, Гулю vermilion youth я повела бы, потянула, размахивая руками, жестикулируя и громко смеясь, пробовать австрийские вина, нюхать содержимое пузатого бокала с умным видом и шальными глазами, кивать крупному мужчине и рядам масляно светящихся бутылок, сбегать, оборачиваясь через плечо и скользя на низком крыльце с тонким таким вдохом, который похож на проглоченную птичку.
С Машей Тунлипухи предсказуемо и счастливо перебирала бы баночки с краской, тюбики, мягкие кисти из беличьих хвостов, дышали бы на листы сусального золота, гладили шершавые мольберты, я бы держала ее за рукав, складывала бы в ладонь охру, массаку, кармин, померанец, кошениль, улыбалась недовольной продавщице, ставила бы обратно, не глядя. А потом мы пили бы чай, обязательно. Горячий, терпкий.
Настю Кецальпапалотль и ее шубу, прекрасную шубу, я повела бы на Остоженку, вдыхать книжную пыль, проводить пальцами вдоль страниц и думать о том, что вот, эта книга видела в три раза больше таких московских зим, таких темных московских потолков, чем я могла бы, родившись у сердца страны, а не за плечами в промерзшем оленьем полушубке. Я бы ходила вдоль полок с индийскими специями и через каждые три нешироких шага звала ее к себе, поводя носом, наклонялась бы, шатко стоя на цыпочках, к стене одуряющих запахов, и говорила — вот этого можно сразу килограмм, заверните.
С Н., конечно, в самый дымный растревоженно-уютный угол самого разгульного бара, если с нами кто-то еще, и там можно ласково смотреть, серьезно кивать и искренне слушать, думать, говорить, удивленно перебирая слова как гладкие камешки под языком, жизнь перебрать, может, просто чуточку перебрать. А если повезет, если поймается, дастся в руки хрупкое, как росчерком разбуженная спичка, настроение, можно будет пойти на Никитский, трогать нездешне теплые лепестки громадных цветов, слушать, ласково смотреть, наблюдать как редкое природное явление другого совершенно человека, замечательного иначе и не менее.
Осторожно познакомившись с oso polar, я повела бы ее на Трифоновскую покупать хумус, и, конечно, залезла бы в него мизинцем, воровато, ухмыляясь. Хмурясь сосредоточенно, сделала бы ей медведика или лисицу из первого подвернувшегося под занемевшие пальцы бумажного листа. Наверняка не удержалась бы и заманила сначала в антикварную лавку, подержать тяжелые лупы с костяными ручками, потом в пустой, гулкий и по-дестки хороший зоопарк, зимой все звери кажутся спокойными и величественными, киплинговскими, разумными. Потом я, конечно, устала бы от сказочной размеренности и выхватила из завернутого в снег, кружащего голову воздуха любой предлог для глупости, непотребного поведения и нарушения общественного спокойствия.
Когда приеду, вынырну в этот холодный воздух, к запаху пирожков и эхом гулящему говору цыган, придерживая рюкзак, спущусь в метро, скачущий поток лиц обтечет, заденет, утянет мягко, непричастно за собой — хорошо.
Москвы нет без людей, конечно, все это счастье как флажки на карте, яркие, уверенные, оживают под ними и вокруг них безжизненные плоскости, пересечения и координаты.
Москву можно разворачивать, чистить и отправлять в рот как конфеты из новогоднего кулька. Хватать теплую руку, в варежке или без, и бежать, розовыми от низких температур пальцами прижав адреса, упрятанные в карман, например, Гулю vermilion youth я повела бы, потянула, размахивая руками, жестикулируя и громко смеясь, пробовать австрийские вина, нюхать содержимое пузатого бокала с умным видом и шальными глазами, кивать крупному мужчине и рядам масляно светящихся бутылок, сбегать, оборачиваясь через плечо и скользя на низком крыльце с тонким таким вдохом, который похож на проглоченную птичку.
С Машей Тунлипухи предсказуемо и счастливо перебирала бы баночки с краской, тюбики, мягкие кисти из беличьих хвостов, дышали бы на листы сусального золота, гладили шершавые мольберты, я бы держала ее за рукав, складывала бы в ладонь охру, массаку, кармин, померанец, кошениль, улыбалась недовольной продавщице, ставила бы обратно, не глядя. А потом мы пили бы чай, обязательно. Горячий, терпкий.
Настю Кецальпапалотль и ее шубу, прекрасную шубу, я повела бы на Остоженку, вдыхать книжную пыль, проводить пальцами вдоль страниц и думать о том, что вот, эта книга видела в три раза больше таких московских зим, таких темных московских потолков, чем я могла бы, родившись у сердца страны, а не за плечами в промерзшем оленьем полушубке. Я бы ходила вдоль полок с индийскими специями и через каждые три нешироких шага звала ее к себе, поводя носом, наклонялась бы, шатко стоя на цыпочках, к стене одуряющих запахов, и говорила — вот этого можно сразу килограмм, заверните.
С Н., конечно, в самый дымный растревоженно-уютный угол самого разгульного бара, если с нами кто-то еще, и там можно ласково смотреть, серьезно кивать и искренне слушать, думать, говорить, удивленно перебирая слова как гладкие камешки под языком, жизнь перебрать, может, просто чуточку перебрать. А если повезет, если поймается, дастся в руки хрупкое, как росчерком разбуженная спичка, настроение, можно будет пойти на Никитский, трогать нездешне теплые лепестки громадных цветов, слушать, ласково смотреть, наблюдать как редкое природное явление другого совершенно человека, замечательного иначе и не менее.
Осторожно познакомившись с oso polar, я повела бы ее на Трифоновскую покупать хумус, и, конечно, залезла бы в него мизинцем, воровато, ухмыляясь. Хмурясь сосредоточенно, сделала бы ей медведика или лисицу из первого подвернувшегося под занемевшие пальцы бумажного листа. Наверняка не удержалась бы и заманила сначала в антикварную лавку, подержать тяжелые лупы с костяными ручками, потом в пустой, гулкий и по-дестки хороший зоопарк, зимой все звери кажутся спокойными и величественными, киплинговскими, разумными. Потом я, конечно, устала бы от сказочной размеренности и выхватила из завернутого в снег, кружащего голову воздуха любой предлог для глупости, непотребного поведения и нарушения общественного спокойствия.
-
-
20.09.2011 в 01:27-
-
20.09.2011 в 01:29на трифоновской 45 кошерный супермаркет. маца там тоже есть. говорят, вкуусно
-
-
20.09.2011 в 01:32-
-
20.09.2011 в 01:36-
-
20.09.2011 в 09:18Я не знала про супермаркет на Трифоновской, не иначе его наличие обусловлено нахождением там же МЕОЦа. Кстати, риальне кошерный хумус должен иметь соответствующую печать на этикетке.
Лично мне маца не нравится. Она больше напоминает пенопласт, впрочем, ничего другое она напоминает и не может.
-
-
20.09.2011 в 20:06мой друг тоже алкоголик, поэтому мы пришли.
вообще ты вкусно так все описываешь (даже несъедобное), так что с тобой хоть на край света)