shoots to kill, but aims to please
Настолько многообразны детали, за которыми спотыкается и падает лицом в землю это выхолаживающее ощущение паники, негромкое, даже деликатное. То есть, его появление не похоже на пинком вышибленную дверь и летящие в твою сторону щепки. Оно валится, покашливая, на плечо, как ватный тулуп вокруг тощего тела и обдает шею то ли дыханием пополам с мокротой, то ли сочащейся через кожу горячкой.
Я много знаю про то, как незамысловато человек защищается от травмирующих воспоминаний — половину заталкивает за первую попавшуюся дверь, метафизической то ли задницей, то ли бедром сминает эту рыхлую голгофу из висцеральных болей и сваливает, сваливает, содрав дверную ручку. Вторая половина вдумчиво поливается напалмом и нежно, очень нежно поджигается к хуям. Жженая почва по народным убеждениям лучше плодоносит, в любом случае.
Так вот, я не помню себя в прошлом году, не то что пять или десять лет назад, проследить пути, которыми ко мне добирается эта нежить, и построить на них забор с часовым и собакой пока не получается. При этом речь ведется не о доступных и понятных триггерах вроде больных животных или военной документалистики. Я говорю о какой-нибудь фотографии:
которая сидит передо мной вполне невинно, когда сзади подходит все более громкими шагами это самое и вдруг начинает орать про сырость и сумеречную зону, моральное разложение, загустевшее время и беспричинную безысходность. Я запрокидываю голову и думаю о любви, гармонии и хорошо проветриваемых помещениях. Когда отпускает, ударяюсь в анализ как шуруп в несущую стену, но это же, блять, просто картинка. Интересная даже. С бородой и творческими начинаниями. What gives.
Кроме того, я тоскую по тому, что запоминаю во сне. Вызревает уверенность, что я нелегально шарюсь по параллельным ответвлениям нашей реальности и виновато пытаюсь застрять там на сколько-нибудь значительный срок, потому что — матерь божья. Ничего невероятного, но все настолько родное, что череп сводит. Сладко так, небольно, но тревожно. К примеру, теплые пористые камни, округлые как на моляры из гигантской обветренной челюсти, сбегают под небольшим углом к воде, топорщится полоска небогатой, но уверенной растительности, и за этой тенью вода — жидкий лироконит, выбивающий слезу как пощечина. Двадцать сантиметров воды, и под ней все те же камни, нагретые солнцем до нашего появления, и если сесть на корточки, ветер не так захлебывается, когда лижет колени, плечи, шею под волосами, не так дерет платье в горошек. Я и белое платье в горошек. Ладно. Я перебираю ногами, держась за землю, и спускаюсь через барьер из тонкокостных деревьев за кем-то, но сейчас уже не помню, кто это.
Очень большой. Очень большой переход, и греческий храм, и музей, и мавзолей одновременно — космически высокий и плоский, обстоятельный и исхоженный, пустой, зовущий в себя, громогласный, безлюдный, выросший вдалеке как мираж, я стою на неширокой лестнице, вычерченной под резкими углами из светлого неполированного камня, и смотрю, и это самое красивое, что я помню, может, потому что я не помню ничего за пределами колосса из гранита и того, что в чужом доме где-то позади, за сухим и теплым удавом из улиц живет пожилой человек, которого я люблю тихой нежностью, и его семья в длинных серьгах и сдержанных бриллиантах стискивает зубы до трещин и не смеет меня прогнать. Позже этот человек умирает, и я хожу по его дому, глажу хрусталь, тяжелое дерево и темную зелень помещений, и так тихо люблю его, так светло тоскую по нему, улыбаюсь, и зубами, губами чувствую слезы. Кто-то седой и на большую половину ушедший за ним утешает меня, и я ласково пожимаю его руку, потому что мы вместе любили его тихой, восхищенной нежностью.
Я сижу в светлой аудитории у высокого окна, в столбе света и шелковой пыли, в пудре и кринолине, слепой профессор, белый как лунь, мягко выпроваживает меня из университета, вынимает прямиком из середины экзаменационной недели, вручает мне диплом и просит удалиться, мягко, и я вижу, как он пойдет за мной, как на привязи, когда все мы выльемся из этой большой комнаты на улицу и распадемся на отдельные живые тела. И я поворачиваюсь, раскрывая ладонь, и улыбаюсь, сдуваю облако перламутровой пудры в лицо смеющейся, красивой, круглолицей подруге. И мне так хорошо, мне совсем не грустно.
Я много знаю про то, как незамысловато человек защищается от травмирующих воспоминаний — половину заталкивает за первую попавшуюся дверь, метафизической то ли задницей, то ли бедром сминает эту рыхлую голгофу из висцеральных болей и сваливает, сваливает, содрав дверную ручку. Вторая половина вдумчиво поливается напалмом и нежно, очень нежно поджигается к хуям. Жженая почва по народным убеждениям лучше плодоносит, в любом случае.
Так вот, я не помню себя в прошлом году, не то что пять или десять лет назад, проследить пути, которыми ко мне добирается эта нежить, и построить на них забор с часовым и собакой пока не получается. При этом речь ведется не о доступных и понятных триггерах вроде больных животных или военной документалистики. Я говорю о какой-нибудь фотографии:
которая сидит передо мной вполне невинно, когда сзади подходит все более громкими шагами это самое и вдруг начинает орать про сырость и сумеречную зону, моральное разложение, загустевшее время и беспричинную безысходность. Я запрокидываю голову и думаю о любви, гармонии и хорошо проветриваемых помещениях. Когда отпускает, ударяюсь в анализ как шуруп в несущую стену, но это же, блять, просто картинка. Интересная даже. С бородой и творческими начинаниями. What gives.
Кроме того, я тоскую по тому, что запоминаю во сне. Вызревает уверенность, что я нелегально шарюсь по параллельным ответвлениям нашей реальности и виновато пытаюсь застрять там на сколько-нибудь значительный срок, потому что — матерь божья. Ничего невероятного, но все настолько родное, что череп сводит. Сладко так, небольно, но тревожно. К примеру, теплые пористые камни, округлые как на моляры из гигантской обветренной челюсти, сбегают под небольшим углом к воде, топорщится полоска небогатой, но уверенной растительности, и за этой тенью вода — жидкий лироконит, выбивающий слезу как пощечина. Двадцать сантиметров воды, и под ней все те же камни, нагретые солнцем до нашего появления, и если сесть на корточки, ветер не так захлебывается, когда лижет колени, плечи, шею под волосами, не так дерет платье в горошек. Я и белое платье в горошек. Ладно. Я перебираю ногами, держась за землю, и спускаюсь через барьер из тонкокостных деревьев за кем-то, но сейчас уже не помню, кто это.
Очень большой. Очень большой переход, и греческий храм, и музей, и мавзолей одновременно — космически высокий и плоский, обстоятельный и исхоженный, пустой, зовущий в себя, громогласный, безлюдный, выросший вдалеке как мираж, я стою на неширокой лестнице, вычерченной под резкими углами из светлого неполированного камня, и смотрю, и это самое красивое, что я помню, может, потому что я не помню ничего за пределами колосса из гранита и того, что в чужом доме где-то позади, за сухим и теплым удавом из улиц живет пожилой человек, которого я люблю тихой нежностью, и его семья в длинных серьгах и сдержанных бриллиантах стискивает зубы до трещин и не смеет меня прогнать. Позже этот человек умирает, и я хожу по его дому, глажу хрусталь, тяжелое дерево и темную зелень помещений, и так тихо люблю его, так светло тоскую по нему, улыбаюсь, и зубами, губами чувствую слезы. Кто-то седой и на большую половину ушедший за ним утешает меня, и я ласково пожимаю его руку, потому что мы вместе любили его тихой, восхищенной нежностью.
Я сижу в светлой аудитории у высокого окна, в столбе света и шелковой пыли, в пудре и кринолине, слепой профессор, белый как лунь, мягко выпроваживает меня из университета, вынимает прямиком из середины экзаменационной недели, вручает мне диплом и просит удалиться, мягко, и я вижу, как он пойдет за мной, как на привязи, когда все мы выльемся из этой большой комнаты на улицу и распадемся на отдельные живые тела. И я поворачиваюсь, раскрывая ладонь, и улыбаюсь, сдуваю облако перламутровой пудры в лицо смеющейся, красивой, круглолицей подруге. И мне так хорошо, мне совсем не грустно.
-
-
19.11.2013 в 00:56-
-
19.11.2013 в 09:33