shoots to kill, but aims to please
Мне нравится театр, там действительно свой воздух, живой, мерцающий, почти разумный. Небольшой закрытый мирок, который тем живее, чем ближе ночь. Он как... отряхивается от налетевшей за день пыли, элегантным движением, само собой, и с вежливым равнодушием пускает всех желающих на себя посмотреть. Театр неласковый, никому не радуется, он либо снисходительно позволяет что-то, либо отворачивается и делает вид, что тебя не существует. С редкими избранными он, образно, на "ты", для остальных это всегда "вы" с маленькой буквы. Для тех, кто пришел в рубашке и джинсах, это "вы" с сотней оттенков затаенной брезгливости, которая молча застывает во всех зеркалах и скользит по ровным лицам вежливого персонала даже не тенью, намеком, наверное, на тень.
Мне улыбаются, подозреваю, что это дань традиции, здесь будут улыбаться всем, в разной степени любезно, непонятно, насколько искренне, такое впечатление, что все присутствующие, вне зависимости от должности и рода занятий, медленно покрываются позолотой изнутри. Это потому, что в воздухе рассеяна золотая дымка, она облетает с ножек стульев, тяжелой лепнины и расписанного ангелами потолка. Чем дольше ею дышишь, тем безвкуснее воздух за порогом.
Так, ну что, теперь о прозаичной части. Опаздывать в театр я очень не люблю, поэтому пришла за сорок минут до начала и успела смущенно пристать ко всем, начиная с добродушного на вид охранника и заканчивая женщиной, продающей программы. Всем улыбалась, конечно, на вопрос "какую программку желаете, инглиш, рашн?", счастливо ответила "рашн!", на меня посмотрели с легким сомнением, и я добавила — "энд инглиш!". Теперь у меня есть два буклета, красивые.
Люблю слушать, как настраивают инструменты.
В который раз повторяю самой себе: любая опера — это девяносто семь процентов моей нелюбви к происходящему на сцене и три процента безграничного обожания музыки. На деле это одна-две арии и пять минут незамутненного счастья на фоне полутора часов бессмысленных и беспощадных мыслей, например, почему опера написана в тысяча восемсот девяносто втором, а на сцене скачут люди в джинсах. Впрочем, я искренне верю, что это... местный колорит, а не общая тенденция.
Если признаваться во всех грехах сразу, представление об опере у меня совершенно книжное. Приводя примеры, можно начать и закончить "Призраком оперы" Леру. Я несколько болезненно отношусь к этой книге, и во время представления меня чаще всего крутит чудовищный диссонанс, отдаленно напоминающий панику человека, которого привели смотреть на океан и показали большую лужу.
Анна Нечаева, Недда и Коломбина, очень приятно, красиво поёт, Михаил Макаров очаровал по совершенно кошмарной причине, которую я не буду озвучивать.
Несмотря на всё ворчание, которое я стараюсь и каждый раз не могу задавить, к театру тянет так, что некрасиво зубы сводит. Не знаю, почему, наверное, это нейтральная зона между настоящим и прошлым, которое такое страшное, такое размытое и такое любимое.
Мне улыбаются, подозреваю, что это дань традиции, здесь будут улыбаться всем, в разной степени любезно, непонятно, насколько искренне, такое впечатление, что все присутствующие, вне зависимости от должности и рода занятий, медленно покрываются позолотой изнутри. Это потому, что в воздухе рассеяна золотая дымка, она облетает с ножек стульев, тяжелой лепнины и расписанного ангелами потолка. Чем дольше ею дышишь, тем безвкуснее воздух за порогом.
Так, ну что, теперь о прозаичной части. Опаздывать в театр я очень не люблю, поэтому пришла за сорок минут до начала и успела смущенно пристать ко всем, начиная с добродушного на вид охранника и заканчивая женщиной, продающей программы. Всем улыбалась, конечно, на вопрос "какую программку желаете, инглиш, рашн?", счастливо ответила "рашн!", на меня посмотрели с легким сомнением, и я добавила — "энд инглиш!". Теперь у меня есть два буклета, красивые.
Люблю слушать, как настраивают инструменты.
В который раз повторяю самой себе: любая опера — это девяносто семь процентов моей нелюбви к происходящему на сцене и три процента безграничного обожания музыки. На деле это одна-две арии и пять минут незамутненного счастья на фоне полутора часов бессмысленных и беспощадных мыслей, например, почему опера написана в тысяча восемсот девяносто втором, а на сцене скачут люди в джинсах. Впрочем, я искренне верю, что это... местный колорит, а не общая тенденция.
Если признаваться во всех грехах сразу, представление об опере у меня совершенно книжное. Приводя примеры, можно начать и закончить "Призраком оперы" Леру. Я несколько болезненно отношусь к этой книге, и во время представления меня чаще всего крутит чудовищный диссонанс, отдаленно напоминающий панику человека, которого привели смотреть на океан и показали большую лужу.
Анна Нечаева, Недда и Коломбина, очень приятно, красиво поёт, Михаил Макаров очаровал по совершенно кошмарной причине, которую я не буду озвучивать.
Несмотря на всё ворчание, которое я стараюсь и каждый раз не могу задавить, к театру тянет так, что некрасиво зубы сводит. Не знаю, почему, наверное, это нейтральная зона между настоящим и прошлым, которое такое страшное, такое размытое и такое любимое.